Терракт

Ю. В. Решетов

Hе люблю я общественный транспорт. Толкаются, наступают на ноги, голубые развелись — норовят места всякие пощупать, да и беременные мужчины завсегда сидячие места займут и никому другому присесть некуда. Метро насчет этого просторнее и удобнее, но вот его подземные переходы — это нечто.

Иду как–то себе по такому переходу, никого не трогаю. Вокруг лавчонки, торгаши, прохожие толпятся. Душно, людно, шумно, воняет. Вон сортир платный, а рядом мороженным торгуют. Мороженное то выносят прямо из этого сортира и колбасу заодно, которой торгуют напротив. Безотходное производство у них там, что ли? Удобно как! Поел этого мороженого, сразу пронесет на три метра против ветра, а сортир вот он. Эдакий маркетинг хорошо продуманный! Все в интересах клиента. Иду далее. Стоит старушка — божий одуванчик, бульварной литературой торгует.

— Молодой человек, — обращаясь ко мне, — купите журнальчик: «Интим», «Без трусов», «Андрей», «Клубничка», «Плейбой», есть для голубых и лесбиянок, зоофилов, педофилов, некрофилов и всех прочих филов. Какая у вас ориентация?

— Здравствуйте, Вера Антоновна! — подхожу и ставлю свой портфель на подлокотник ближайшей лавочки, — ориентация у меня самая несовременная, поскольку сплю я с подругой противоположного пола.

— А откуда Вы меня знаете? — смотрит на меня внимательно, — Бог ты мой, Решетов Юрка! Как дела у тебя, где ты сейчас?

— Да, вот писателем стал, сейчас в редакцию рукопись несу. А вы ведь учителем литературы были? Да еще и пуританкой. Помню как плевались, когда я на портрете Ельцина в вашем классе, прямо на лбу, неприличное слово написал. А чем сейчас торгуете? Где Толстой, Пушкин, Тургенев?

— Ох, Юрочка, тебе легко говорить, а сейчас учителям зарплату не платят, вот и торгую всякими журнальчиками, будь они неладны.

— Да, что говорить? Помню, как вы в начале перестройки шипели все на Союз наш Советский, скандировали лозунги, требовали демократии, гласности, свободы самовыражения. А как радовались, когда 19 августа путч был подавлен, а потом беловежским филькиным грамотам? Вот и получили. За что боролись, за то и напоролись. Ладно, пойду, мне еще в редакцию успеть надо.

— Да ты не забывай, учительницу то. Подходи.

— Спасибо, но не надо. С вами рядом стоять рядом весьма неудобно. Подумают еще, что извращенец какой. Прощайте, Вер Антоновна.

— Извините, — говорю, столкнувшись с двумя прохожими в лоб, когда поворачивался, чтобы свой портфель забрать. Один из них похож на министра внутренних дел, а второй на главаря МЧС, только оба с бородами и усами.

— Кажегельдович, у Вас ус отклеился, — сообщаю одному из них, бородатому чукче одетому в красную куртку, которому случайно задел по роже и повредил грим.

— Не он это, не он — закричал второй, закрывая бородатому чукче лицо кейсом, похожий на министра внутренних дел бородач c торчащими из–под кепки ушами, — болен он этим, как его, проказой, вот у него все и отваливается. И ты тоже отваливай мимо, а то укусит.

Быть укушенным больным министром или даже самим президентом меня не сильно прельщало, поэтому я предпочел отскочить с дороги. Hа всякий случай подошел к аптеке, купил пузырек дихлофоса и побрызгал то место, которым задел бородатого чукчу. В другом ларьке также выпил стаканчик беленькой, так, на всякий случай для дезинфекции. То, что в Российском правительстве собрались одни больные и малохольные, у меня сомнений никаких не было, судя по результатам их деятельности, поэтому лишние меры предосторожности после контактов с ними, явно не помешали бы.

Иду далее. Смотрю впереди эдакие мальчьчиши–плохиши стоят в белых рубашках с коротким рукавом и галстуках с пачками листовок и каждому в прохожему листовку из этой пачки в рожицу тычут. Прохожу мимо и в меня тоже тычут.

— Не хотите на высокооплачиваемую работу устроиться?

— Высокооплачиваемая — это как? Наркотики перевозить, крупными партиями?

— Прийдете на презентацию, здесь адрес указан, узнаете.

— Нет, не надо, я еще жить хочу. Шагаю далее. Впереди еще двое стоят.

— Не желаете бесплатно изучить Библию?

— На халяву? Так ведь халявный сыр бывает только в мышеловке.

— Вот вы знаете как зовут нашего бога?

— Вашего не знаю, а про Нашего сказано: "Hе поминай Имени Его всуе".

— Где это сказано? Вы наверное не ту библию читали. Вы вот эту почитайте? — тычет мне толстенным талмудом с крестом на обложке и надписью «Церковь новых Апостолов».

— А чем вас старые апостолы не устраивают, хреновые что ли оказались?

— А вы приходите к нам в церковь, послушаете наши проповеди и все поймете.

— Некогда мне теперь будет, те что сзади, меня уже высокими заработками на торговлю наркотиками переманили. Тоже прохожу мимо.

Впереди еще много таких кордонов, каждый из которых сулит золотые горы, но я спешу и не завязывая с ними разговоров уже выхожу из перехода метро. Тут, на выходе сидит дебил, рожи крючит и сопли пузырем пускает. Ног нет, одной руки тоже. Вторая протянута прямо посреди дороги, задевая прохожих за ноги. Я уворачиваясь от всяких раздатчиков листовок, его руку cовсем не заметил и толкнул бедолагу. Тот свалился.

— Извините, сейчас помогу, — говорю, нагибаясь, чтобы его поднять.

— Мать твою! Ты, что не видишь, я тут сижу? — спрашивает дебил, вставая, причем оказалось что в ноги он в штанинах ловко прятал и руку в рукаве. Теперь он этими самыми конечностями, сильно распальцованными у меня перед лицом машет, — Сейчас братву позову, мать твою, — говорит.

Мне не хотелось увидать братву и слова урода не очень пришлись по вкусу, отчего просто его ударил. Тот сковырнулся со ступенек, перекувырнулся, сделал немыслимое сальто, которому бывалые циркачи бы позавидовали и ударившись головой о стену, шмякнулся. Смотрю, приподымается, взгляд отсутствующий, как будто ничего не узнает. Рука, которую прятал, неестественно болтается в рукаве, ноги тоже неестественно разбросаны ботинками возле головы — не всякий йог так сможет. У меня аж на душе полегчало — помог доброму человеку, теперь он после такого акробатического этюда вполне может стать настоящим дебилом, да и сломанные конечности теперь ему удобнее будет складывать рядышком на виду, не надо их всячески подворачивать и заботиться, чтобы не затекли. Братву дожидаться тоже не стал — не очень хотелось, чтобы они мне также конечности переломали, иначе прийдется тут же, рядом с этим дебилом сидеть на паперти, отрабатывать счетчик, который они мне повесят.

Hе долго думая, выныриваю из перехода и скрываюсь в толпе. Прихожу в редакцию, а там пусто, только вахтер дрыхнет на проходной, источая вокруг перегар и Наташа — секретарша сидит в офисе.

— Привет молодым литераторам! Новость слышал? — обращается она ко мне.

— Сейчас много новостей, какую из них?

— Тут рядом переход метро взорвали.

— Нет, еще не слышал.

— Вся редакция туда ушла, репортаж делать, а меня тут одну оставили. Уже приметы террористов известны самые точные, по радио передали.

— И как выглядят злодеи.

— Выше метра шестидесяти, худощавые. Эй, ты что под стол ко мне забрался? Проказник эдакий, вдруг кто войдет.

— Плохо мне. Врач прописал, что потолстеть надо, у тебя чего нибудь для ожирения нет?

— Для ожирения нет, есть только суперсжигатель жиров. Так вот, один из бандитов одет в черные брюки. Эй ты что это штаны снимаешь, войдет еще кто, плейбой ты эдакий. Так вот и рубашка, на одном террористе была темная и с длинным рукавом.

— Наташ, у тебя случайно ножниц нет? — спрашиваю из–под стола, закатывая рукава и зарекаясь впредь носить только белые рубашки.

— Зачем тебе?

— Обрезание хочу сделать, чтобы в Израиль выехать. В ОВИРе мне разрешение на выезд не дают, говорят, что туда пускают только обрезанных.

— Так вот, слушай дальше: один террорист в том переходе портфель или кейс оставил, а в том кейсе бомба.

— Ну, влип, — думаю, вспоминая, что портфель свой с рукописями оставил на подлокотнике лавочки в переходе метро, пока с министрами разговаривал.

— А еще, говорят, волосы у них были темные и небритые они оба.

— И почему моя маманя меня блондином не родила? Эко меня угораздило, — думаю, проводя рукой по недельной щетине на лице.

— Слушай, Юр, может ты посидишь пока здесь, а я сбегаю к метро, посмотрю, что там происходит. Не каждый же день взрывают?

— Валяй, — говорю, только ножницы оставь. Наташа убежала, а я вылез из–под стола, глянул в окно. А там милиция, ОМОH, скорая помощь и народу уйма, только лысина мэра посреди этого столпотворения мелькает на солнце.

— Не ссы в компот, в нем повар ноги моет, — успокаиваю себя, — попал в переделку, теперь выбираться прийдется. Иначе поймают, назовут лицом кавказской национальности и репрессируют.

Hачал брюки об стену вытирать, чтобы не были вызывающе черными — хорошо, что евроремонт здесь сделали, все вокруг белое. Снял рубаху и на всякий случайный отрезал ей рукава. Забрался в Hаташин стол, нашел косметику, зеркальце. Первым делом начал волосы стричь. Ножницами неудобно, получилось клочками и бороздами, как барана стригут. Спереди еле состриг, а сзади ну никак не получается — нет там глаз и все. Смотрю, клей стоит на столе, я его на голову. Размазал, повытягивал сосульками и рожками, натянул вперед гребнем — любой панк бы позавидовал. Из косметички повынимал все что было: тушь, румяна, помады. Все это смешал в Наташином стакане и размазал по рожице. Посмотрел в зеркало и самому страшно стало — если такого во сне увидеть, то больше не проснешься. Слышу шаги по коридору — кто–то идет. Прячусь под стол. Заходит молодой парнишка, а–ля мальчишплохиш: белая рубашка с коротким рукавом, галстук, на плече баул.

— Здравствуйте, я из канадской фирмы, — заявляет входя, — а что здесь никого нет?

— Канадский мальчик! — кричу радостно, выскакивая из засады.

— Мама! Не надо, — вопит он забиваясь в угол и прикрываясь баулом.

— Надо, Федя, надо, — говорю, схватившись за его сумку, запустив в нее руку и оттягиваю ее, упершись ему ногой в грудь, — у тебя для ожирения что есть?

— Для ожирения ничего нет. Есть средство от насекомых.

— Ты за кого меня принимаешь, мать твою? Я тебе что собака? — чувствую, что парень весь в моих руках, — у меня желтая справка есть, давай рубашку свою и галстук. Он снимает и то и другое.

— Теперь, считаю до десяти, если не успеешь скрыться, покусаю. Меня сегодня министр покусал, я теперь бешенный.

Канадский мальчик по собачьи на четвереньках выползает из офиса и дает деру, забыв свой баул. Я кладу его рубашку на пол, топчусь по ней, одеваю, сверху повязывая криво галстук. Вытряхиваю содержимое баула и нахожу там множество фонариков. За пазуху засовываю свою рубаху и несколько фонарей, чтобы сымитировать брюшко. Еще один беру в руки и иду к выходу. У выхода вахтер чешет репу. Свечу ему фонариком в лицо:

— Здесь парень без рубашки не пробегал?

— Убежал он, сиганул на улицу, — вопит испуганный вахтер.

— Почему упустил?

— Так за всеми не уследишь.

— Смотри у меня! — открывая дверь и смываясь.

Hа улице милиция, ОМОH, папараци, скорая помощь и зеваки. Все бегают шумят, но мне уступают дорогу. Смотрю, на тротуаре лежит дебил с двумя капельницами, которого я уронил в переходе метро. Вместо конечностей культи окровавленные, на морде след от туфли. Стоящий над ним врач уже занес было бензопилу, чтобы и голову также ампутировать, но его оттолкнули грубо в сторону ФСБшники.

— Чего толкаетесь, я на работе, — возмутился врач, — мне с утра из Минздрава сказали, что трупов должно быть не менее семи. А вы что? Пять штук, куда это годиться? Халтура одна и только. Hарод не поверит с пятью трупами в злобных кавказских террористов. Говорил же вам Шойгу, нужно полтора кило тротила. А вы: "Полкило — классическая схема, пять грамм гексогена и все будет чики — чики". И где эти чики — чики? Всего пять жмуриков. Скупой платит дваж...

— Вот и шестой, — произнес один ФСБшник, прихлопнув недовольного доктора выстрелом в затылок.

— Похож? — допрашивал в это время другой дебила, показывая ему различные варианты, глаз, шевелюр, ушей, носов, ртов и подбородков на бумажках. В ответ калека чаще мотал отрицательно головой, лишь изредка оглашая округу истошными криками.

— Все, фоторобот готов, — произнес кто–то из службы безопасности, — а вот и седьмой, — приговаривал он, отпиливая оставшейся от врача пилой голову дебилу, — несите их обоих к трупам, — обратился он к стоящим рядом ОМОНовцам.

Фоторобот был показан вездесущим папараци. Я тоже протиснулся в их толпу и нисколько не удивился, узнав на изображении свое лицо. Иду дальше. Стоит старуха, вся в саже, волосы клочками торчат, одежда дымится, одного уха нет и мой портфель в руках держит. Подхожу ближе, а это Вера Антоновна!

— Здравствуйте, — говорю, — еще раз, а я Вас еле узнал. Решетов, я, Юрий.

— А Юра, тебя тоже сильно повредило, только по голосу и узнала? А я смотрю, ты свой портфель забыл, хотела в подсобку занести, открываю дверь туда, а тут, как шибануло сзади! Очнулась, вроде живая. Вокруг темно, а в проеме огонь горит. Выползла из подсобки. Кругом пожарные, трупы жаренные валяются, темно, дым. Как выбралась, не знаю. Ладно, пошли уже, здесь сегодня больше делать нечего — рабочий день окончен.

Взялись мы под ручку и пошли. Сквозь кордон нас сразу пропустили, майор с орлом–мутантом на кокарде только крикнул своим: «Пропустите беременного мужчину со старухой». А зеваки тыкали в нас пальцами, крича: «Эко их взрывом угораздило!». С тех пор, я в России больше не появляюсь, ведь там на каждом шагу теперь висит мой фоторобот с приметами, главная из которых — лицо кавказской национальности.