Каждое общество порождает собственные мифы, иллюзии и суеверия — то, что Карл Маркс называл «ложным сознанием». Хранителями и интерпретаторами этих мифов в наше время становятся идеологи «информационного общества», авторы многочисленных книг, прославляющих «постиндустриальную эру». Как и всякие профессиональные идеологи, они заинтересованы в том, чтобы легенды распространялись как можно шире, а мифы не подвергались сомнениям: от этого зависит общественное положение самих идеологов.
Мифы должны быть красивы, а суеверия — входить в привычку, обретая тем самым все признаки самоочевидной истины. Бесконечное повторение одних и тех же тезисов превращает их в аксиомы массового сознания.
Между тем идеология «информационного общества» полна вопиющих, порой просто нелепых, логических противоречий. С одной стороны, нам говорят о том, что наступает эра сетевых структур, что отныне разрушаются традиционные иерархии, а вертикаль бюрократического контроля заменяется горизонтальными связями — совершенно в духе анархистских утопий XIX в. С другой стороны, те же авторы рассказывают про наступающую эру «меритократии».
«Меритократия» — странное франкогреческое словообразование, означающее «власть лучших». Но сетевая утопия ставит под вопрос любую власть, любой авторитет, заменяя его самоорганизацией. Идеологи же упорно уклоняются от ответа на вопрос о том, кто и по какому принципу отберёт «лучших». Это получается как–то само собой, преимущества лидеров настолько самоочевидны, что никакого отбора вроде бы и не существует. Просто эти люди «лучшие» и всё тут.
На самом деле любой привилегированный класс, любая господствующая группа объясняла своё положение тем, что они «лучше». Любая власть с древних времён считает себя «меритократией», и другой власти не может быть по определению. Если у господствующего слоя появились сомнения в собственной избранности, значит ему недолго осталось наслаждаться своим положением.
Другое дело, что обоснование превосходства со временем меняется. Жрецы древнего Египта, подобно информационным гуру начала XXI в., обосновывали своё превосходство «знанием», старательно, впрочем, оберегая свои тайны от непосвящённых. Феодальный лорд объяснял крестьянину, что он лучше «происхождением», а капиталист убеждал рабочего, что превосходит его своей «предприимчивостью». Советские чиновники рассказывали народу, что обладают «единственно научной, передовой идеологией». Эту же идеологию должны были изучать простые смертные, но предполагалось, что начальство знает её лучше. Всем остальным оставалось лишь стараться изо всех сил и, играя по правилам, надеяться, что система вознаградит за усердие.
Тем, кто оказался наверху, такое положение дел кажется естественным и закономерным. То, что одни считают привилегией, другим кажется заслуженной наградой и несомненным правом. Каждый представитель элиты твёрдо знает, что «заслужил» своё положение, даже если не может объяснить — как. Лишь кальвинизм в XVI в. со средневековой наивностью допускал случайность успеха, но называл её «божественным провидением». Случайность оказывалась капризом Бога и тем самым — высшим законом. Избранные сами не знали, почему выбрали именно их, но от этого ещё больше гордились своим положением. Заслуга победителей состояла в том, что они «понравились Богу». Разве может быть достижение выше?..
Позднее, однако, буржуазный мир выработал гораздо более разумные способы доказать моральное превосходство победителей. Рациональные теоретики индустриального общества в середине XX в. писали о меритократии практически теми же словами, что идеологи «информационного общества» спустя полвека. «Революция менеджеров», преобразовавшая капитализм после II Мировой войны, виделась не как естественное усложнение управленческой системы, порождённое концентрацией корпоративного капитала, а как торжество «знания» и «компетентности». Теперь, говорили нам, не право рождения, не унаследованный капитал, а именно личные достижения станут основой карьеры. Увы, авторы XX в. были далеко не первыми: тот же миф о личных достижениях вдохновлял ещё идеологов третьего сословия в борьбе против феодальных привилегий.
Проблема идеологов «постиндустриального общества» состоит в том, что миф о меритократии, обосновывающий превосходство элит, необходимо как–то соединить с мифом о «сетевом обществе», отвечающем надеждам и демократическим устремлениям нового среднего класса. В этом как раз и проявляется новизна информационной эпохи, её переломный характер.
Противоречия идеологов отражают противоречия реальной жизни. Сетевая организация сама по себе отнюдь не является измышлением философов и пропагандистов. Новый технологический порядок был бы невозможен без развития информационных сетей и соответствующей координации. Но буржуазный рынок требует накопления капитала. Параллельно с развитием сетей происходит концентрация власти и собственности корпораций в невиданных масштабах. Вертикальная иерархия не только не отменяется, она торжествует. Социальное неравенство оборачивается неравенством прав и возможностей. Новые сети подчинены и придавлены старым иерархическим порядком.
Каким образом система отбирает победителей? Это может быть либо рыночное соревнование, в котором успех и поражение отданы на волю «невидимой руке». В этом случае мы должны признать «лучшим» любого человека, случайно взлетевшего наверх, просто потому, что успех (в соответствии с кальвинистскими представлениями четырёхсотлетней давности) сам себя оправдывает. Разница лишь в том, что в религиозные объяснения уже тоже никто не верит. Здесь нет места для морали. Здесь вообще нет никаких критериев. Произвол бога сменяется иррационализмом рынка.
С другой стороны, «лучших» может отобрать корпорация. Не случайно именно это средневековое слово характеризует устройство современного капитализма. Средневековые принципы корпоративной солидарности, лояльности и уважения к авторитету, консервативная этика и соблюдение жёстких ритуалов являются необходимым условием успеха. Без соблюдения этих правил невозможно признание и продвижение. Корпорация действительно отбирает лучших — но по своим собственным критериям и в соответствии со своими собственными интересами.
На практике получается, что Билл Гейтс, автор весьма посредственной операционной системы MS-DOS, оказывается одним из богатейших людей мира, тогда как его более талантливые современники остаются на обочине. И это по–своему закономерно. Подобные успехи предопределены избранными стратегиями бизнеса, правильным выбором партнёров (в данном случае — альянсом прагматичных новаторов с консервативным гигантом IBM). Успешные жизненные стратегии не имеют ничего общего с «сетевой этикой», личными знаниями и интеллектуальными достижениями, культивируемыми в «информационном обществе». Это победа капитализма над «сетевой организацией».
«Лучшие» в сети никогда не станут «лучшими» (т.е. главными) в корпорации. Здесь требуются совершенно иные качества. Другое дело, что сеть тоже по–своему вознаграждает своих лидеров, обеспечивая им известность и уважение. К тому же корпорация нуждается в специалистах, она обязана их вознаграждать — в противном случае она не сможет их успешно эксплуатировать. Корпорация так же как и сеть поощряет знание, новации, поиск, но при одном условии: все интеллектуальные усилия должны быть подчинены основной цели — получению прибыли для акционеров. Всякий другой поиск оказывается не просто бессмысленным, но даже вредным. В лучшем случае — потерей ценного времени (ведь — «time is money»). В худшем — проявлением бунта, саботажем.
Неудивительно, что «лидеры сети» рано или поздно вступают в конфронтацию с «лидерами корпорации». Ставшая уже анекдотической ненависть компьютерщиков к Биллу Гейтсу — результат не только зависти менее удачливых коллег к более удачливому (хотя и это наверняка имеет место). Но, прежде всего, это — проявление на уровне обыденного сознания конфликта двух принципов. Профессионалы прекрасно сознают, что их коллеги, поднявшиеся к вершинам бизнеса, — далеко не лучшие в профессии.
Билл Гейтс и древнеегипетский жрец едины в одном: и тот, и другой оправдывали свои привилегии «знанием». Однако у древнеегипетского жреца было неоспоримое преимущество перед Биллом Гейтсом: первый мог оградить своё знание от непосвящённых, а второй — нет. Корпорация зависит от специалистов, делающих профессиональную работу, но лишённых права её контролировать. Сами же специалисты всё более убеждаются, что те, кто ими управляет, не обладают никакими особыми качествами. Миф о меритократии рассыпается на глазах. «Сетевой человек» вступает в конфликт с «корпоративным лидером».
Новые технологии, подчинённые логике капитализма, обречены воспроизводить традиционные конфликты и отношения. Виртуальное пространство не может оторваться от социального. Точно так же, как и в аграрной или индустриальной системе, информационные продукты присваиваются, из них извлекается прибыль, труд эксплуатируется. Возникает противоречие интересов.
В конце 1990–х гг. филиппинский исследователь Роберто Версола писал про появление нового привилегированного сословия — кибер-лордов (cyberlords).
"Кибер–лорды — это класс собственников в информационном секторе. Они контролируют либо сам массив информации, либо материальную инфраструктуру, необходимую для её создания, распространения и использования. Кибер-лорды — это капиталистический класс, живущий за счёт ренты" [Robero Verzola. Cyberlords: The Rentier Class of the Information Sector. — dkglobal.org/crit-ict/rv2.htm. 1997]. Неудивительно, что экономика, основанная на частной собственности и прибыли, внедряет те же принципы в сферу высоких технологий. Проблема, однако, в том, что, как отмечает Роберто Версола, кибер–лорды отнюдь не являют собой классический тип буржуазного предпринимателя. Принцип «интеллектуальной собственности» на практике представляет собой разновидность сословной монополии. Привилегированное положение элиты обеспечивается невозможностью свободной конкуренции. Сами кибер–лорды редко принимают участие в исследованиях и творчестве, благодаря которым возникает информация, защищённая их патентами и «интеллектуальными правами». При этом они эксплуатируют не только чужой труд, но и чужие знания, в конечном счёте — личность работающих на них людей. Их власть основана на контроле над виртуальным, информационным пространством точно так же, как власть помещиков — на контроле над землёй.
Качество «информационного продукта» тоже не всегда имеет значение. Внедрённые крупнейшими компаниями нормы и стандарты становятся всеобщими, независимо от того, хороши или плохи они сами по себе. Стандартизация является объективной общественной потребностью, но благодаря системе «интеллектуальной собственности» она превращается в источник монопольной частной прибыли.
С другой стороны, во многих случаях мы имеем дело с уникальным продуктом, что делает конкуренцию невозможной впринципе. Но даже там, где продукт не является уникальным, всякое посягательство на монополию интеллектуального собственника оборачивается политическим и правовым конфликтом. Так, фармацевтические компании ведут непрерывную борьбу с попытками заменить их дорогие патентованные средства дешёвыми аналогами, даже если их «победа» в этой борьбе грозит обернуться сотнями тысяч потерянных жизней.
Если бы современные понятия об интеллектуальной собственности были внедрены в XVI или XVII в., бурное развитие предпринимательства в Европе оказалось бы немыслимым. Именно поэтому Роберто Версола говорит не о кибер–предпринимателях или даже кибер-буржуазии, а именно о кибер-лордах.
Точно так же, как помещики в XVIII-XIX вв., это сословие играет огромную роль в рыночной экономике, но в основе его дохода лежит не прибыль, а рента. Если помещики жили за счёт земельной ренты, которую платили им арендаторы, то кибер–лорды заставляют практически всё общество платить «информационную ренту».
Роберто Версола делит кибер–лордов на две категории. К первой он относит владельцев софтверных компаний, владеющих правами на аудио- и видеопродукцию, фирм, занимающихся генной инженерией, фармацевтических компаний и т.д. — короче всех тех, кто, раз овладев монопольными правами на ту или иную информацию, живёт за счёт эксплуатации этой монополии. Ко второй категории относятся владельцы инфраструктуры, те, кто физически контролирует информационные сети. Первые требуют денег за доступ к информации, вторые — за её передачу.
Легко догадаться, что двойная информационная рента становится непосильным бременем не только для общества, но и для мелкого, а порой даже среднего бизнеса. Иногда восстаёт против информационной ренты и крупный бизнес. «Интеллектуальная собственность» становится предметом острой борьбы, даже если противоборствующие стороны не всегда осознают её политический смысл. Претензии элиты на монопольные права провоцируют массовое сопро тивление. Стихийное нарушение прав "интеллектуальной собственности« становится нормой жизни не только в бедных странах, но и в »благополучных« западных обществах. Рынки программного обеспечения, аудио- и видеопродукции захлёстывает волна »пиратства".
Рассуждения о том, что «красть нехорошо», сколько бы раз их ни повторяли, наталкиваются на стену непонимания. Условность и искусственность «интеллектуальной собственности» слишком очевидна. Поэтому единственное, чего кибер–лордам удаётся достичь огромными пропагандистскими усилиями, это создать атмосферу, при которой «пиратство» не вызывает открытого и публичного одобрения общества. Добиться его общественного осуждения невозможно впринципе.
Складывается парадоксальная ситуация: каждый новый виток технологической революции облегчает распространение информации, копирование текстов, музыки, научных данных, и одновременно каждый новый этап технологического развития сопровождается попыткой усложнить правила доступа к информации, затруднить её свободное распространение, ограничить использование новых приборов и программ. Весьма умеренные конвенции об авторских правах, действовавшие в 1970–е гг., сменяются новыми, более жёсткими правилами. Корпорации пытаются запатентовать генетические и биологические открытия, которые ранее считались общедоступными...
Подобная ситуация, однако, кажется парадоксальной, лишь если рассматривать технологии в отрыве от социального развития. Между тем, новые технологии, осваиваемые капиталом, порождают новую элиту, которая становится всё влиятельнее и могущественнее. А потому — пытается консолидировать свою власть, добиться от общества признания своих привилегий.
Однако нарастает и стихийное сопротивление. Причём сопротивляются отнюдь не только представители «низов», «угнетённых классов». Чем больше групп в обществе оказываются вынуждены платить информационную ренту, тем шире недовольство.
Настоящим вызовом принципам «интеллектуальной собственности» стала система Napster в Интернете, позволившая миллионам меломанов во всём мире обмениваться понравившейся им музыкой. Строго говоря, они повторяли в сети то же, что раньше делали с магнитофонными записями. На первый взгляд, разница лишь в том, что качество записи остаётся неизменным, сколько ни копируй одну и ту же песенку. Однако неожиданно обнаружилось, что Napster является «посягательством на священные основы». Против неё была развёрнута широкомасштабная кампания. В Соединённых Штатах корпорации распространяли плакат, изображавший «красного» комиссара, маячащего за спиной юноши, который переписывает музыкальную композицию на свой жёсткий диск. «Всякий раз, когда ты загружаешь Napster, ты устанавливаешь коммунизм!» — предупреждал плакат. Трудно придумать лучший способ пропагандировать коммунистические идеи среди молодёжи. ;-)
Нападки на Napster завершились «реформой» сети, отказавшейся от своих некоммерческих принципов. Но победа кибер–лордов оказалась пирровой. Нелепость их претензий стала очевидна огромному числу пользователей Интернета, ранее о подобных проблемах не задумывавшихся. Технологии, использовавшиеся Napster-ом, стали популярны. «Реформировав» и подчинив коммерческим принципам одну сеть, кибер–лорды обнаружили, что таких сетей стало множество... Выяснилось, что решить проблему невозможно, поскольку миллионы людей продолжали делать то же самое стихийно, создавая новые сети обмена или пересылая друг–другу файлы «частным порядком».
Борьба с сетевым «пиратством» оказалась столь же бесперспективной, как и борьба с самиздатом в обществах советского типа. В те времена власть, имевшая огромный репрессивный аппарат, не смогла искоренить даже сравнительно трудоёмкое копирование текстов с помощью пишущей машинки. Против магнитофонных записей неподцензурных песен Владимира Высоцкого и Александра Галича тайная полиция оказалась бессильна. С появлением Интернета контроль над информацией становится заведомо безнадёжным делом.
Если миллионы людей, приобретающие «пиратские» диски или нелегально копирующие музыку в Интернете, просто удовлетворяют свои потребности, игнорируя нелепые и непонятные им запреты, то для мелкого бизнеса нарушение монополии является стратег и е й выживания. «Пиратские» компании прекрасно понимают, что они нарушают закон. Но в том–то и дело, что в обществе их деятельность отнюдь не рассматривается как аморальная. Именно поэтому они могут функционировать практически не скрываясь — при активной или пассивной поддержке общества.
«Пиратство» — это мелкобуржуазная бизнес–геррилья, стихийная, а порой и организованная война мелких собственников против кибер–лордов. Разбойник, грабящий богатых, далеко не всегда бескорыстен, даже если часть добычи он отдаёт бедным. Но выживание робингудов невозможно, если нет массового одобрения их подвигов. Это одобрение — свидетельство того, что общественная мораль принципиально разошлась с официальным законом, а сам закон противоречит очевидным потребностям большинства. Такой закон соблюдаться не может впринципе. Его будет нарушать каждый при первом же удобном случае. А потому героизм робингуда состоит не в том, что он нарушает закон, а в том, что он делает это п у — б лично, открыто, бросая вызов хранителям противоестественного «права».
Баллады о Робин–Гуде, как известно, не только повествуют о победах благородного разбойника, но и высмеивают элиту, демонстрируют её бессилие и беспомощность. Тем самым они наглядно опровергают миф о «естественном порядке», при котором простонародью не остаётся ничего иного, как с завистью и восхищением смотреть на представителей «высшего общества». Ежедневное унижение, которому подвергаются информационные корпорации, бессильные справиться с «пиратством», играет ту же роль. И чем активнее корпоративные элиты пытаются защитить свою монополию, тем сомнительнее их достоинства. Не только творческие, но и предпринимательские достижения лидеров бизнеса оказываются под вопросом. Миф об информационном обществе как «власти лучших» рассыпается на глазах...
Заботясь о сохранении привилегий, элиты делают очевидным для публики свой социальный эгоизм. Это вызывает раздражение даже в корпоративной среде. Так, напр., компании, изготавливающие компьютеры, видеомагнитофоны и другие воспроизводящие устройства, начинают протестовать, когда от них требуют оснастить свою продукцию всевозможными «защитными» системами, препятствующими использованию «пиратских» дисков. Типичным примером могут быть суды между компанией Sonicblue и киноиндустрией, представленной Американской Ассоциацией Кинопроизводителей (MPAA), которая потребовала запрета на распространение телеприставки ReplayTV ввиду того, что это устройство даёт владельцу «слишком много возможностей» (напр. — пропускать надоевшую рекламу в записанных телепередачах). Легко догадаться, на чьей стороне оказались симпатии пользователей видеоаппаратуры, которые ответили на претензии кинокомпаний собственными судебными исками. Они обвинили киностудии в стремлении ограничить личную свободу и попытках сорвать распространение новых технологий. Аналогичным образом, кстати, кинокомпании пытались запретить видеомагнитофоны в начале 80–х гг.
Фирмы, производящие компьютеры и мобильные телефоны, всё больше интересуются всевозможными вариантами open source software — общедоступных и открытых программ — субсидируют их разработку, проводят на эти темы конференции. Кибер–лорды всё более оказываются в изоляции.
Исход противостояния нетрудно предугадать. Рано или поздно придётся признать право общества на свободный доступ к информации, а «интеллектуальную собственность» заменить более демократичной концепцией авторских прав, вознаграждающих творческий и исследовательский труд, но не дающих возможности монополизировать знание.
Борьба за свободный доступ к информации является лишь п ервым этапом борьбы за власть. Ведь речь идёт не только об «интеллектуальной собственности», но и о самом принципе власти, провозглашённом в обществе. «Частные случаи» сливаются в поток событий. Вместе с «информационной рентой» грозит рухнуть миф о «заслуженном успехе» новых элит.
Культ успеха делает любую, даже случайную неудачу идеологической проблемой. Те, кто ссылался на личный успех, чтобы оправдать свои привилегии, просто не имеют права потерпеть поражение. Неудача доказывает их несостоятельность, необоснованность их претензий на лидерство.
Чувствуя это, одна часть общества начинает мучительно искать новых лидеров, а другая ищет новые принципы. «Сетевая этика» подсказывает, что обойтись можно и без богов, вождей и героев.
[Компьютерра. N35(460). — М., 11.09.2002]